Что делает нас людьми? Что (если вообще что-то) отличает нас от всех остальных созданий? После теории эволюции Чарльза Дарвина ответ на эти вопросы указывает на нашу животную природу.
Однако идея о том, что так или иначе наша человечность переплетена с нечеловеческим, имеет гораздо более длительную и почтенную историю. На Западе она восходит к античности — к греческим и римским представлениям о людях и животных.
Содержание
Античность о людях и зверях
Греческий философ Аристотель (384–322 гг. до н.э.) первым утверждал, что человек выделяется среди всех других животных наличием логоса («речи», но также и «разума»). Многие греческие и римские мыслители предпринимали попытки назвать то, что именно отличает людей.
Кто или что есть человек? Доводы, которые приводили эти философы, варьировались от причудливых до вовсе абсурдных:
- только человек способен вступать в половые отношения во все времена года и до глубокой старости;
- только человек может удобно сидеть на седалищных костях;
- только человек имеет руки, способные возводить жертвенники богам и ваять божественные статуи.
Казалось, никакое наблюдение не выглядело слишком надуманным или диковинным.
И все же, прежде всего, утверждение о том, что животные лишены логоса, продолжало находить отклик. В античности оно стало настолько сильным, что породило само слово для обозначения животных в древнегреческом языке: та алога — «те, кто лишен логоса».
Эта позиция была воспринята философской школой стоиков, а оттуда перешла в христианство с его воззрением на человека, сотворенного по образу и подобию Божию.
Идея о непреодолимой пропасти между людьми и другими животными вскоре стала доминирующей парадигмой, определившей, например, всеми признанную классификацию человека натуралиста XVIII века Карла Линнея как «homo sapiens» (буквально: «человек мудрый» или «человек разумный»).
Нельзя недооценивать практические последствия этой идеи. То, что называется «моральным статусом животных» — вопрос о том, следует ли включать их в моральные рассуждения о справедливости, — традиционно увязывалось с вопросом о наличии у них логоса. Поскольку животные отличаются от людей отсутствием речи и разума (как гласит эта линия аргументации), они сами не могут формулировать моральные позиции. Поэтому они не заслуживают включения в наши моральные рассуждения или, по крайней мере, не в той же степени, что и люди.
Однако, как все чаще указывают современные философы, эта идея кажется слишком упрощенной.
Новые исследования в области поведенческих наук иллюстрируют поразительные способности некоторых животных:
- вороны и выдры, использующие инструменты для разбивания орехов или раковин, чтобы получить доступ к их содержимому;
- осьминоги, поднимающие крышки резервуаров и успешно убегающие в океан по трубам;
- пчелы, оптимизирующие траекторию полета при повторяющихся маршрутах к источникам пищи.
На самом деле существует значительное количество свидетельств и из древнегреческого и древнеримского миров, демонстрирующих сложное поведение различных видов животных.
Древние авторы, такие как Плиний, Плутарх, Оппиан, Элиан, Порфирий, Афиней и другие посвящали этой теме целые книги или трактаты, противореча представлению о животных как всего лишь «безмозглых тварях».
Их взгляды предвосхитили современные дебаты, приписывая животным не только формы разума, но и подчеркивая их способность страдать, испытывать боль и сострадать друг к другу, а иногда даже к представителям человеческого вида.
Кроме того, в греческих и римских мифах (о них позже) есть человеко-животные гибридные существа — Сирены, Сфинкс, Минотавр. Все они сочетают в себе части тела человека и животного. Таким образом, каждое из них по отдельности и все вместе ставят фундаментальный, но потенциально тревожный вопрос: а что, если мы на самом деле, по крайней мере отчасти, такие же животные?
Древний разум животных
В труде «О природе животных» (конец II/начало III века н.э.) Элиан, римский автор, писавший по-гречески, описывал рыб, помогавших своим несчастным товарищам, когда те попадали в сети в море, упираясь спинами в пойманного собрата и «изо всех сил толкая, чтобы не дать его вытащить».
Он также писал о дельфинах, помогавших рыбакам, сгоняя рыб «со всех сторон», чтобы те не могли убежать. В ответ дельфины получали долю от улова как награду за свой труд.
Элиан восхищался умной конструкцией пчелиных ульев:
«Первое, что они строят, — это покои для своих царей, просторные и возвышающиеся над остальными. Вокруг них они возводят преграду, подобие стены или ограды, тем самым также подчеркивая важность королевского жилища».
Демонстрируя разум животных в действии, эти примеры, а их сотни, одновременно поражают, информируют и развлекают — сегодня в современных социальных сетях полно роликов, где животные совершают удивительные вещи.
Современные этологические исследования наблюдают поведение животных, которое резонирует с примерами Элиана.
Было показано, что рыбы-кролики (пятнистые сиганы) действуют парами: пока один партнер питается, другой стоит на страже, защищая его. Медоносные пчелы и в самом деле строят большие ячейки для своей матки, отделенные внизу улья более толстыми стенками. И уж совсем много подтверждений, что бутылконосые дельфины (афалины) зачастую сотрудничают с людьми в попытках поймать рыбу.
Хотя не все древние неофициальные свидетельства подтверждаются современными исследованиями, общий посыл ясен: их следует воспринимать серьезно, поскольку они являются частью древней дискуссии о том, что делает нас людьми.
Сила рассказа
Некоторые греческие и римские мыслители прибегали к повествовательному стилю для выражения взглядов, по сути философских. В трактате «Грилл, или О том, что животные обладают разумом» греческий философ Плутарх опирается на знаменитую историю из «Одиссеи» Гомера, в которой некоторые спутники Одиссея были превращены в свиней волшебницей Киркой.
В конце концов Одиссей смог убедить волшебницу перевоплотить их обратно в людей. В изложении Плутарха этой истории он возвращается на остров Кирки, чтобы проверить, не осталось ли там еще каких-нибудь превращенных в животных греков, — и находит свинью по имени Грилл (можно перевести как «Хрюн»).
События принимают неожиданный оборот, когда Хрюн отвергает предложение Одиссея о помощи. Причина? Ему больше нравится животное, чем человеческое существование.
Хрюн приводит страстные, крайне рациональные аргументы, утверждая, что все животные в той или иной форме обладают разумом. Отдельные виды отличаются друг от друга лишь степенью и видом разума. И да, это включает даже тех животных, которые стали воплощением глупости: овец и ослов.
«Обратите внимание, — добавляет он, — что случаи тупости и глупости у одних животных демонстрируются сообразительностью и остротой ума других — как когда вы сравниваете осла и овцу с лисой, волком или пчелой».
Хрюн не боится зайти еще дальше: а разве люди не отличаются друг от друга по сообразительности и остроумию? Задолго до появления эволюционной теории эта свинья указывает на постепенное понимание того, как определенные черты, навыки и способности распределяются по континууму всех живых существ (включая человека). Подразумеваемый вывод: нет непреодолимой пропасти между человеком и другими животными.
Взгляды Хрюна поддерживаются и другими, такими как говорящий петух из «Сон, или Петух» Лукиана (II век н.э.). Утверждая, что он последний в длинной цепочке предыдущих воплощений, включая (приготовьтесь) — философа Пифагора, киника Кратета, троянского героя Евфорба, греческую гетеру Аспазию и нескольких животных, этот петух-философ также предпочитает свое животное существование человеческому.
Животные, утверждает петух, довольствуются основным; люди же, напротив, все усложняют, потому что им всегда чего-то не хватает, и они жадно стремятся к большему.
Мифы и гибридные чудовища
Можно утверждать, что миф — наиболее влиятельный жанр древнего повествования. Набор гибких сказаний почтенного возраста и значения, миф представляет собой отдельный мир, среду, достаточно отстраненную от сложностей (и будничности) повседневной жизни, чтобы позволить исследовать фундаментальные вопросы, касающиеся человеческой природы. И греческие мифы часто исследуют хитрые переплетения человека с животными способами, отсылающими к философским дебатам.
Мифический образ Минотавра, например — гибридного существа с головой быка и телом мужчины — кажется, не придерживается норм и условностей, применимых к любой из его составных идентичностей.
Его неутолимый аппетит к молодым людям выделяет его из принятого поведения как для людей, так и для скота, обозначая его как чудовище.
Но для чего нужны чудовища?
Этот вопрос касается и другого известного гибридного зверя древнего мира: фиванского сфинкса. Восседая высоко за воротами города Фивы в области Беотии в центральной Греции, это существо (наполовину женщина, наполовину лев, часто с дополнительной парой крыльев) загадывает следующую загадку всем желающим войти:
“Кто ходит утром о четырех ногах, около полудня о двух, а вечером на трех?”.
Многие пытаются отгадать и не могут назвать правильный ответ, расплачиваясь за это жизнью. Пока не приходит Эдип. Он дает верный ответ и таким образом побеждает зверя, который, повинуясь, бросается со скалы.
Существом из загадки, конечно же, является человек: сначала он ползает на четырех конечностях, потом ходит на двух ногах, пока в старости не начинает опираться на трость — третью «ногу». И все же, несмотря на свой находчивый ум, Эдип в конечном итоге не может использовать разум на пользу себе и городу (ситуация, глубоко исследованная в знаменитой трагедии Софокла «Царь Эдип»).
В чем смысл загадки сфинкса? Эта история представляет человека как вопрос, но также иллюстрирует пределы логоса в обретении самопознания. Эдип может разгадать загадку зверя; но загадка его собственной человечности остается нераскрытой, пока не становится слишком поздно. Здесь чудовищный образ подобен зеркалу, в котором человек может узнать самого себя.
Говорящие животные
Логос (в смысле речи) также выступает на первый план при появлении другого знакового существа античности: говорящего коня Ахиллеса Ксанфа.
На троянских полях сражений (описанных в «Илиаде» Гомера) Ксанф напоминает Ахиллесу о его неминуемой гибели. Таким образом, конь словно подтрунивает над всеми теми мыслителями (древними и современными), которые утверждали, что человек выделяется среди других животных способностью говорить сложными предложениями.
Голос Ксанфа резонирует с голосами многочисленных других говорящих животных, населяющих греческую и римскую литературу, включая комара в «Комариной песне» Псевдо-Вергилия, разговаривающего угря в дидактической поэме Аппиана «О рыбной ловле» и целый хор животных, обращающихся к нам в древних баснях.
Поодиночке и группами они ставят вопрос: что если бы животные могли говорить с нами на человеческом языке? Что бы они сказали тем людям, которые готовы слушать?
Как оказывается в этих историях, ничего лестного. В античности говорящие животные нередко используют свое особое положение, чтобы подвергнуть сомнению или исследовать человеческую природу.
Ксанф — наглядный пример. Напоминая Ахиллесу о том, что ему суждено погибнуть под Троей, говорящий конь напоминает греческому герою о важном аспекте человеческой природы: о его собственной смертности и о том, что он в конечном итоге подвластен силам, выходящим за пределы человеческого контроля.
Политическая пчела
В греческих и римских рассказах о политике пчелиных сообществ мы находим своеобразную человеческую привычку, имеющую на удивление долгую историю: приписывание пчелам политических качеств.
Когда мы отличаем «матку» от «рабочих пчел», мы продолжаем традицию, восходящую к античному миру (и, возможно, далее). Аристотель причисляет медоносных пчел к zoa politika («политическим животным») — категории, включающей также ос, муравьев, журавлей и, прежде всего, человека.
Он и другие затем принимаются исследовать тонкости пчелиного общества. Древние греки и римляне традиционно считали, что пчелы живут в монархии. В соответствии с гендерными реалиями античного мира, они представляли эту монархию возглавляемой царем или мужским лидером.
Есть ли у пчелиного монарха жало? Если нет, то как он утверждает свою власть и лидерство? И что говорит присутствие явно непроизводительных трутней в улье о распределении труда в сообществе? Такого рода вопросы находили отклик среди греческих и римских мыслителей.
Таким образом, общество пчел служило идеальной моделью для изучения ряда вопросов, касавшихся человеческой политики и общества. Римский философ Сенека, к примеру, утверждал, что пчелиный монарх руководит посредством clementia (милосердия или мягкости) — формой лидерства, которой, как он обнаружил, крайне не хватает в современном римском обществе.
Мясо и человек
До сих пор мы видели животных, в основном играющих символическую роль в греко-римских историях. Но есть и очень реальный способ, которым человеческие и животные тела сливаются воедино: через употребление человеком мяса в пищу.
Древние греки и римляне были заядлыми мясоедами. Действительно, употребление мяса стало символом статуса, тесно связанным с утверждением мужской идентичности.
В классической Греции равную долю мяса после общинных религиозных жертвоприношений, совершаемых полисом («городом-государством»), получал каждый взрослый мужчина-гражданин. Употребление мяса также занимает важное место в нескольких историях об успешных древнегреческих атлетах, которые формировали свои необыкновенные тела, поглощая нелепое количество мяса.
Один из них — боксер по имени Феаген — даже утверждал, что съедал целого быка за один присест. Другой — Милон Кротонский — якобы обрел свою невероятную силу, таская на спине телку с юных лет, пока оба не выросли.
Тем временем в Риме элиты старались превзойти друг друга, устраивая роскошные обеды, обычно с одним или несколькими мясными блюдами. Чаще всего это включало попытки подать кабана более крупного или в большем количестве, чем у собратьев по сословию. В конце концов в Риме были приняты ограничительные законы о роскоши — хотя и с небольшим успехом.
Средиземноморский буревестник
Реальность переплетается с вымыслом в истории об особом виде птиц. Средиземноморский буревестник (Calonectris diomedea) — вид, распространенный в Адриатическом море и других частях Средиземноморья. Одна из его выдающихся особенностей — крики, напоминающие плач младенца. Эти птицы питаются мелкой рыбой, ракообразными, кальмарами и зоопланктоном, являясь перелетными и пелагическими.
Истории, рассказываемые о них несколькими античными авторами, приводят нас, возможно, к самому значительному способу исследования границы между человеком и животным: идее о том, что в царстве мифов некоторые люди при определенных условиях могли превращаться в животных и обратно (метаморфоза).
Согласно Элиану, некоторые буревестники, обитавшие на скалистом, необитаемом средиземноморском острове, демонстрировали удивительное поведение. Они должным образом игнорировали всех негреков, прибывавших на их остров. Но если на их берега высаживались греки, птицы приветствовали их распростертыми крыльями, даже усаживаясь к ним на колени, словно для совместной трапезы.
Что мотивировало это странное поведение?
Предыстория объясняет, что когда-то птицы были людьми. Они были соратниками Диомеда, царя Арголиды, одного из греков, сражавшихся при Трое, который, согласно легенде, погиб на острове, где теперь обитают птицы. Видимо, после его смерти друзья горевали так тяжело, что богиня Афродита превратила их в птиц — их крики отныне оплакивали кончину соратника.
На первый взгляд, этот рассказ — всего лишь еще один пример мифа, объясняющего выдающуюся черту природы (трогательный, человекоподобный крик птиц). Но в странном поведении птиц есть нечто большее, чем видится на первый взгляд. Различая греков и негреков, птицы словно помнят не только о своем прежнем человеческом обличии, но и конкретно о греческом происхождении; они даже кажутся причастными к основной греческой практике гостеприимства (ксении) и совместной трапезы.
Делая это, они иллюстрируют центральный постулат античных (и многих современных) рассказов о метаморфозе: даже когда человеческое тело заменяется телом животного, разум остается человеческим. Как вместилище логоса, он содержит нашу человечность, в то время как тело привносит мало, если вообще что-то привносит.
Как таковые, вместо того чтобы представить, как выглядит мир с точки зрения нечеловеческого существа, истории о метаморфозах в конечном итоге приходят к подтверждению того, что человек отличается от всех прочих животных.
И что дальше?
В мифе о Минотавре греческий герой Тесей в конце концов входит в лабиринт, где заключен Минотавр, выслеживает его и убивает. С помощью данной ему Ариадной нити он находит обратный путь, чтобы поведать эту историю.
Но попытка осмыслить Минотавра и других знаковых существ античного мира ведет нас в кроличью нору — в место размытых границ: где человек предстает спорной фигурой, где-то между умом и телом, человеческими и животными чертами.
В конце концов, нет жесткой и непреложной границы, отделяющей нас от всех остальных живых созданий нашей планеты — невзирая на все усилия представить себя иными. Скорее, именно взаимодействие между различными аспектами нашей идентичности делает нас людьми.
Читайте также: Шестое чувство: невидимая нить, связывающая нас с миром